— Нас покарает аллах…

— Не мы первые, не мы последние… А люди посудачат и забудут!

— А никах? Кто осветит нашу жизнь?

— Никах мы прочитаем в любой деревне, и аллах простит нас!

— Мне страшно, Хисмат…

— Я скоро вернусь!.. Может быть, я наймусь на хуторе в работники, и тогда мы не пропадем… Я забегу сейчас к матери, скажу ей и пойду!..

— А ты успеешь, Хисмат? — Нафиса снова стала дрожать, точно ее бил озноб. — Я боюсь за тебя, за себя…

— Ты только жди и будь готова, когда я по дам тебе знак — поняла?

— Да, да!.. Пусть поможет тебе алла!

Они расстались у края обрыва, когда уже истончалась и таяла луна, а за рекой начало линять небо — приближался рассвет, и легкий призрачный туман затягивал реку. Они уходили друг от друга и через каждые три-четыре шага оглядывались, махали рукой и снова шли, и так до тех нор, пока не свернули в деревню, не пропали за поворотом.

9

Давно не было у Фатхии такой тревожной ночи. Она то забывалась в легкой дреме на минуту-другую, то ворочалась с боку на бок на старенькой кошме, перекладывала подушку, то шептала молитвы, то долго лежала с открытыми глазами и думала обо всем, что не давало ей покоя последние дни.

Рядом, закутавшись в рогожку, посапывала ее младшая, Зульфия, и Фатхия изредка протягивала руку и получше прикрывала дочь, спавшую тоже беспокойно, словно ей снился какой-то страшный сон. Старшую она с вечера отпустила к старушке Балхизе, чтобы Нафиса немного развеялась, пришла в себя от всего, что так неожиданно изменило всю ее жизнь.

Утром, едва Хайретдин вышел вслед за сватами Хажисултана-бая, чтобы проводить их до ворот, как Нафиса выскочила из-за занавески, где сидела, обмерев от страха, и повалилась ей в ноги, закричала в голос, как по мертвому:

— Эсей! Эсей!.. Я все слышала!.. Я не хочу!.. Я не стану женой бая!.. Я лучше умру!.. Не про давай меня, эсей!.. Не позорь меня!.. Не продавай!..

Фатхия растерялась. Ее испугало все — и этот крик, полный отчаяния и боли, точно крик подстреленной птицы, и то, что в любое мгновение мог войти Хайретдин, и тогда не миновать тяжелого скандала. Она подхватила дочь под руки и, вся дрожа, стала быстро нашептывать ей нежные слова, утешать, только бы она затихла, только бы успокоилась.

— Перестань, доченька!.. О чем ты говоришь? Опомнись!.. Разве мы с отцом враги тебе!.. Дитя мое!..

Но Нафиса плакала и обнимала мать за ноги, молила, как о пощаде:

— Вы хотите моей смерти!.. Я не пойду за бая!.. Зачем вы губите меня? Зачем?

Фатхия усадила дочь рядом, смахивала ладонью с ее щек слезы, а сама смотрела на дверь и продолжала уговаривать:

— Ты наслушалась чужих слов и не веришь матери!.. А мы с отцом хотим тебе добра и счастья!.. Ни одна девушка в деревне не отказалась бы от такого жениха!.. Годы твои подошли — тебе скоро будет шестнадцать… И жених твой не так уж стар: для мужчины шестьдесят лет — половина жизни!.. Не уходи от своей удачи — она стучится к тебе в дверь!.. Хажисултан-бай и работать тебе не позволит, и оденет тебя во все новое, белую шубу купит, монисты подарит — станешь самой богатой и самой счастливой во всей деревне!..

— На что мне его шуба, эсей!.. Я буду у него четвертой женой — они замучают меня, загрызут — и бай, и его старые жены!..

— Не кричи!.. Отец услышит!.. — просила Фатхия. — И выброси из головы эти черные мысли!.. Новой жене всегда будет почет и уважение… А если ты родишь баю сына — он будет носить тебя на руках, а жены не посмеют сказать ни одного худого слова!.. Вытри глаза и будь умницей…

— Все равно я не пойду за него, хоть убей те — не пойду! — трясла головой Нафиса и повторяла в каком-то отупении и упорстве. — Ты же сама мне говорила, как он бил раньше свою первую жену Хуппинису!..

У Фатхии невольно сжалось сердце, она впервые и пожалела дочь и разозлилась на себя за то, что когда-то рассказывала ей лишнее про Хажисултана-бая и его жен.

— Жизнь, как дорога, никогда не бывает ров ной, — тихо заговорила она, приглаживая растрепанные волосы Нафисы. — В каждой семье бывают ссоры, и если ты будешь разумной женой и поведешь себя, как нужно, бай не поднимет на тебя руку… Когда Хажисултан-бай был молодой и горячий — он часто гневался, а сейчас он в силе и славе, и кровь уже не так бросается ему в голову… И подумай о нас, не только о себе… Гайзулла лежит, и неизвестно, когда он встанет на ноги, в доме пусто, мы заняли у всех, у кого можно было занять… Скотины больше нет…

— Знаю, эсей, знаю, — словно смиряясь, отвечала Нафиса, но тут же снова в голосе ее прорывалась боль и обида. — Лучше петлю на шею, чем идти за немилого!..

Фатхия вспомнила в который раз все, что сказала дочери, все, что отвечала ей Нафиса, но от этих дум на сердце не становилось легче. Она понимала дочь, и ей было больно видеть, как Нафиса убивалась и плакала, однако упрямство дочери начинало и раздражать и даже злить ее. Неужели она такая глупая, что готова отказаться от того, о чем будет жалеть потом всю жизнь? Конечно, лучше выйти замуж за молодого, красивого и любимого, чем за старого, но разве бедняки могут сами выбирать свою судьбу? Тут им не поможет даже аллах!

Сама Фатхия хлебнула горя такой мерой, что хватило бы и на десятерых. Восьми лет осталась без отца и матери, мыкалась по чужим углам, то ходила в няньках, то в прислугах, а потом вышла замуж за такого же горемыку и бедняка, тоже росшего сиротой всю жизнь. Правда, с Хайретдином они жили душа в душу, на него грех сердиться — он себя не жалел для семьи, для детей, заботился о ней и берег ее. И хотя жили они в постоянной нужде, но не обижали друг друга. И не случись несчастья с Гайзуллой, может, жизнь полегчала бы, дети подросли и все наладилось бы. Но и теперь аллах не оставлял их и послал им такого богатого зятя — самого богатого в Сакмаеве, все завидуют им, и только Нафиса упрямится и показывает свой норов. Ну да ладно, с кем этого не бывало в молодости — покричит, поплачет, а потом выйдет замуж, будет смеяться…

Было еще темно, но в дверную щель уже сочился свет. Ей не хотелось вставать — тело было разбитым и усталым, голова тяжелой и мутной, но руки привычно отбросили одеяло, и Фатхия поднялась. Она надела свое единственное, выстиранное еще с вечера платье, разожгла чувал, но не стала дожидаться, когда разгорятся дрова, и вышла во двор.

Она сама не знала, что томило ее, но ей было невмоготу сидеть дома. Она снова вспомнила, как соседка на днях рассказала ей, что в деревне болтают, что будто бы Нафиса и Хисматулла дали клятву друг другу, вспомнила, как рассердилась и в сердцах крикнула соседке, что пустая молва может убить человека; что аллах не прощает тех, у кого язык больше, чем ум, но сейчас тревожилась — мало ли чего не бывает в жизни, и не зря, видно, дошел до соседки этот слух…

Дочь могла задержаться у Балхизы-инэй, было еще рано, и, может быть, Нафисе снится зоревой, чуткий сон, но Фатхия уже не в силах была больше ждать. Она накинула на голову казакин и пошла дочери навстречу, если та, конечно, Поднимется чуть свет и сама поспешит домой.

На дворе только начинало сереть. Посреди улицы лежали кучками козы, коровы и овцы Хажисултана-бая, которых пригнали с вечерней пастьбы. Они лениво жевали жвачку и, когда Фатхия проходила мимо, все разом поворачивали головы, но не вскакивали, не желая покидать нагретых за ночь мест. Во дворе Балхизы тоже лежали козы, одна из них загораживала вход. Фатхия оттолкнула ее, коза нехотя поднялась и уступила дорогу. Окунувшись в густую темень избы, Фатхия позвала:

— Балхиза-инэй! Нафиса!

Никто не отозвался. Удивившись, Фатхия пошарила рукой на шестке, нашла лучину и засветила ее. Тут же откуда-то из-за чувала выскочила большая лохматая кошка и бросилась к дверям. Фатхия подошла к нарам, где, поджав ноги, как девочка, спала на козлиной шкуре старая Балхиза.

— Балхиза-инэй, проснись, проснись, — она тронула ее за плечо. — Ты не видала моей Нафисы?